ФАНТАЗИЯ ДЛЯ ЛУНЫ И ОРКЕСТРА
Ну почему всегда так: когда ты куда-нибудь торопишься, автобуса нет и нет? Уже прошли все другие номера и некоторые даже по несколько раз, а твой автобус будто где-то заблудился - нет его, хоть умри.
И наоборот: почему, когда хочется подольше постоять на остановке, поскольку у твоего провожатого такие хорошие глаза и не всё еще сказано, - первый же подошедший автобус именно твой, и ты растерянно вскакиваешь в него, не успев даже по-человечески попрощаться. И только уже сидя в самом углу, на заднем сиденье, соображаешь, что могла бы и пропустить этот автобус, поехать на следующем. И может быть, хоть с ним тебе бы повезло и он пришел бы лишь через полчаса или вообще не пришел, и ты бы успела ответить на последнюю фразу твоего провожатого:"А кому и зачем нужна такая обуза, как я?"...
На первую часть вопроса ответить просто, и этот ответ вполне можно было прокричать даже на ходу, из окошка, когда автобус тронулся: "Мне! Мне нужна такая обуза! И, пожалуйста, не предлагай никому другому!" А вот на вопрос "зачем?" ответить было бы сложнее, и вряд ли хватило бы даже получаса до следующего автобуса...
И всю дорогу, глядя невидящим взглядом в окно, ты отвечаешь своему провожатому на это самое "зачем".
... Она смотрела в темноту за окошком, но видела только свое отражение. В полумраке автобуса оно выглядело довольно симпатично и, что было существенно, казалось гораздо моложе своей хозяйки. На мгновенье она закрыла глаза и увидела рядом со своим отражением отражение своего провожатого, и, честно говоря, вместе они смотрелись замечательно.
Когда она приходила к подруге по понедельникам и четвергам на их обычные посиделки и, причесываясь у зеркала в прихожей, слышала знакомый, с тембром диктора телевидения, ни на чей не похожий голос, сердце у нее делало такой неправдоподобный скачок, что если бы у нее в этот момент снимали кардиограмму, ее наверняка немедленно отправили бы на операцию. Она входила с готовой улыбкой, предназначавшейся всем, но не ему. Для него у нее был вопросительный, слегка укоризненный взгляд: "Ну?.. Ну что же ты!.." - который он, впрочем, не замечал, а видел только улыбку, и был уверен, что она улыбается и ему тоже, и в ответ тоже улыбался и кивал ей, потом подходил, целовал ей руку, что было, во-первых, старомодно, а во-вторых, не принято здесь, в Израиле; но когда целовал руку он, это казалось совершенно естественным и шло ему, как шли спортивные, не по возрасту, рубашки, и увлечение шахматами, и игра в дилетанта: дескать, как я, не специалист, могу распространяться об искусстве, находясь среди вас, профессионалов.
Он немедленно усаживался рядом с ней и весь вечер уже ни на кого не обращал внимания, слушал только ее и травил свои истории, ловя ее одобрительный кивок. Она знала, что он ждет одобрения именно от нее, и кивала, и смеялась над его анекдотами, хотя известны они были ей с детства или даже еще до рождения. Смеялась, потому что он был хорош - лучше всех в их компании, потому что он был интеллигентен и надежен и не сводил с нее глаз, и рядом с ним она чувствовала себя совсем девочкой, хотя, Господи, уже больше чем полжизни было позади, - и все-таки в эти минуты она была девочкой, которую он непременно защитит, если кто-нибудь вдруг вознамерится ее обидеть. И, наверное, в этом-то и было всё дело. Разумеется, и у него были пунктики, особенно один, который мешал ей воспринимать его уж совсем всерьез: слишком он был положительным. Он не курил и не пил - даже самую малость, даже рядом с ней, - но это было как раз не плохо, особенно в их компании, в которой после одиннадцати невозможно было найти ни одного трезвого человека. Но он мешал жить в свое удовольствие, плыть без руля, без ветрил всем окружающим и время от времени разъяснял вред, который наносит организму употребление никотина и алкоголя. Все с шутками и прибаутками отмахивались от него, всех веселили его проповеди, и компания была даже довольна, что вот, мол, и среди нас есть всякие, даже такие, кто капли в рот не берет, кто дамам ручки целует, - и все дружно выпивали за его здоровье, а он, нимало не смущаясь, чокался со всеми кока-колой и укоризненно качал головой.
Как это не было смехотворно в их положении - в плачевном положении не слишком удачливых эмигрантов, - он последовательно придерживался "кодекса чести аристократа", и она не сомневалась, что если он в конце концов надумает с ней объясниться, это будет - ни много, ни мало - предложение руки и сердца, что, разумеется, щекотало ее самолюбие, но и пугало, потому что такое отношение налагало ответственность и на нее. А что она ему ответит - это было неизвестно и ей самой.
Она не могла понять, каким образом каждый раз, к концу посиделок, он чувствовал ее зарождающееся беспокойство, что вот, уже поздно, а до дома добираться еще о-го-го сколько, и в абсолютно точно угаданное мгновение первый поднимался с дивана и, никому ничего не объясняя, шел провожать ее до автобуса. Шел, тайно надеясь, что в такой поздний час автобуса долго не будет, но автобус немедленно подруливал к остановке, и он, как всегда, не успев сообразить, что вовсе не обязательно оставаться стоять на тротуаре, а можно тоже вскочить в этот проклятый, ни к селу ни к городу появившийся автобус, и ехать с ней вместе еще полчаса, а потом дойти до ее дома и даже, может быть, попить с ней чая и завершить, наконец, этот странный, всё никак не кончающийся разговор, - но все это молнией проносилось в его мозгу уже тогда, когда водитель закрывал дверь и автобус, как морской лайнер, не спеша начинал отчаливать от асфальтовой пристани, оставляя на берегу безутешных провожающих, а в данном случае, из-за позднего часа, только его одного, растерянно глядящего вслед кораблю, уверенно взявшему курс на один из самых далеких районов уже почти спящего города. Он возвращался зачем-то в покинутую компанию, которая к этому времени тоже собиралась расходиться, рассеянно отвечал на невнятные вопросы отяжелевших, основательно набравшихся друзей, а потом брел домой один по вымершим улицам и продолжал, продолжал разговаривать с ней, наверное, заваривающей в эту минуту у себя дома чай - скорее всего, цейлонский с бергамотом: сегодня она расхваливала этот чай с таким энтузиазмом, что он спросил шутливо: "Признайся, сколько тебе платит фирма за рекламу?"
...Тяжелая оранжевая луна, словно медное колесо, бесшумно катилась вслед за ним, гипнотизируя его своим неподвижным взглядом, словно желая что-то внушить ему, этому наивному мальчику с седой головой, который, если за ним не следить, натворит, чего доброго, таких глупостей, что даже ей, луне, достаточно повидавшей на своем веку и ничему уже не удивляющейся, захочется зажмуриться, потому что исправить содеянное будет уже невозможно... И, повинуясь гипнозу, статный седой человек вдруг поднял на небо глаза и остановился, почувствовав, что не может сейчас войти в подъезд и, тычась в темноте ключом куда попало в поисках замочной скважины, перешагнуть порог своей пустой, по-холостяцки аккуратной квартиры...
И круто повернувшись на сто восемьдесят градусов, он зашагал прочь от дома, в непонятном ему самому направлении, не подозревая, что всё это не просто так, что это вовсе не его воля, а колдовство - колдовство громадной луны, плывущей за ним следом по черному небесному океану, не отстающей от него ни на шаг...
...Когда до дома оставалось три или четыре остановки, она вдруг почувствовала, что еще несколько секунд - и она сойдет с ума; и как только автобус остановился у светофора, она вскочила и побежала к водителю, спотыкаясь о сумки, стоящие в проходе. Она не успела сказать ни слова, потому что водитель, испуганный ее видом, сразу же открыл переднюю дверь, и она выскочила из автобуса с такой поспешностью, будто от того, сойдет она именно у этого светофора или нет, зависела вся ее будущая жизнь. Она и не предполагала, что, действительно, ее будущая жизнь зависела именно от этого и что если она сойдет на сто метров дальше, жизнь ее пойдет совсем по-другому, потому что две прямые пересекаются всего лишь в одной точке, и очень многое в жизни должно совпасть и произойти, чтобы человек в этой точке очутился вовремя.
Автобус исчез, и она оказалась на слабо освещенной, почти пустой улице, над которой висел темно-оранжевый лик усталой, проделавшей нынешним вечером огромный путь луны.
"Ах, какая сегодня луна, - удивилась она, - а я и не заметила..."
Неведомая сила вдруг развернула ее, и, не вполне осознавая, что делает, она пошла назад, в обратном направлении, всё удаляясь и удаляясь от дома и продолжая разговор, прерванный двадцать минут назад так некстати подкатившим автобусом.
"Мне нужна такая обуза, ты слышишь, мне! А вот зачем - на этот вопрос ответить внятно я вряд ли смогу. Но это как раз потому, что ты мне, действительно, нужен, - именно ты. Понимаешь, если я тебе скажу, что тоскливо приходить в пустой дом, - это совсем не то, потому что в глубоком кресле возле окна ждать меня мог бы и кто-то другой, но мне нужно, войдя в комнату, увидеть именно тебя. Можно попытаться найти кого-то и помоложе, и поустроеннее, и более приспособленного к жизни. Но неохота мне никого искать. И не потому, что лень, - я искала, долго искала, и мне не надоедало, пока однажды я не увидела тебя, милый мой мальчик с белой головой. Всё у меня, вроде, в порядке: квартира, работа. И, как тебе известно, друзья... И взрослая дочка, у которой своя жизнь, своя семья. Так зачем ты мне? А Бог его знает. Нужен - и всё. И это самое убедительное, что я могу тебе сказать..."
Она долго шла по улице, которую всегда видела только из окна автобуса, и с каждой минутой улица становилась темнее и загадочнее. Гасли окна, гасли фонари, но зато на небе появлялись все новые и новые звезды - целые россыпи медных и серебряных монет! - а лунный свет становился таким неправдоподобно ярким, что ее собственная тень, сгущаясь и обретая все более четкие очертания, превратилась чуть ли не в живое существо, преданно идущее впереди и прокладывающее ей дорогу. Давно уже последний автобус канул в темноту, прощально мигнув ей красными огоньками, и только редкие машины проносились мимо нее на огромной скорости, уже не опасаясь зазевавшихся пешеходов. Откуда-то слышалась музыка, но невозможно было определить, откуда именно: все окна были темны. И хотя она миновала несколько домов, а потом еще и небольшой сквер, музыка – странное дело! - не прекратилась и не стала громче или тише. Неземная мелодия удивительной гармонии тихо плыла вслед за ней, звучала в ее сердце, в ее памяти, и скорее всего, родилась эта музыка на огромной невозмутимой луне, а может быть, на одной из этих далеких звезд, колдующих над белым городом.
Она шла, стараясь шагать в такт музыке. Она почти танцевала вместе со своей тенью на пустой сцене, озаренной луной, и в какое-то мгновенье далеко впереди увидела еще одну маленькую черную фигурку, танцующую этот же танец. Внезапно фигурка на другом конце улицы замерла: видимо, тоже заметила ее, но потом продолжила свое шествие ей навстречу, и две прямые линии, действительно, пересеклись в одной точке.
- Это ты, - нисколько не удивившись, сказала она. - Как хорошо! А то я не успела тебе ответить. Мне нужна такая обуза. Только мне, понимаешь?
- Понимаю, - сказал он.
- А вот зачем - на это ответить не так просто.
- И не нужно отвечать, - сказал он и улыбнулся.
Он взял ее за руку, и они медленно, как в бальном танце, продолжили шествие в направлении, в котором шла она, потому что до его дома отсюда было ближе, чем до ее. Больше они не сказали друг другу ни слова - просто шли в такт музыке, витавшей над ними, и лишь иногда взглядывали друг на друга неверящими глазами.
Он сразу же попал ключом в замочную скважину, распахнул дверь и, осторожно взяв ее на руки, внес в дом, как невесту. В комнате было светло и прохладно от лунного света, странные тени время от времени медленно проплывали мимо них и вылетали в окно, и она поняла, что это сны, которые снились ему долгое, долгое время, и главной хозяйкой в этих снах была она. А теперь, когда она, наконец, переступила порог этой комнаты, сны покидали свою обитель, потому что то, что должно было случиться этой ночью наяву, не могло идти ни в какое сравнение даже с самыми удивительными снами.
- Хочешь выпить? - спросил он, не зажигая света.
- Ты же не пьешь,- удивилась она.
- А я и не буду.
- Зачем же ты держишь у себя вино?
- Для тебя.
- И давно?
- С того дня, когда в первый раз тебя увидел.
- Ты был уверен, что будет эта ночь?
- Ее не могло не быть.
- Почему же ты ничего не говорил? Ничего не делал?
- Всё должно было случиться само. При чем тут я?
Больше она ни о чем не спрашивала. Если говорить честно, то и эти вопросы были ни к чему, потому что на каждый она заранее знала ответ.
Он налил в тонкий высокий бокал вино, которое в лунном свете казалось черным, и поэтому она догадалась, что это красное вино. У вина был странный горьковатый вкус, совпадавший с легкой горечью, которую она ощущала в это мгновенье.
"Горечь? - удивилась она. - Вместо радости?.. Почему?"
И сама ответила себе:
"Потому что все случается слишком поздно... Потому что жизнь прошла, и была она нелепой и необъяснимой... Потому что пройдет и эта ночь..."
Она лежала с закрытыми глазами и знала, почти видела, что он не отрывает взгляда от ее лица. Луна по-прежнему неистовствовала и сияла уже голубым светом, делая иррациональным всё, к чему прикасались ее хрупкие лучи. Всё было неправдой: звездный туман и прошлая жизнь, и музыка, льющаяся с небес, и этот мальчик с белой головой, в глазах которого, на самом их дне, притаились два крошечных лика луны и надежда...
... Разбудил ее колючий солнечный луч, которому надоело ждать, когда же она, наконец, проснется. Она долго лежала с закрытыми глазами: ей хотелось продлить эту необыкновенную ночь, которую она помнила всю, до самых последних мелочей, так остро, будто и не было долгих часов сна, будто всего лишь минуту назад нежная и немного неловкая мужская рука гладила ее волосы, ее губы... Когда же она все-таки открыла глаза, то неимоверно удивилась: его рядом не было. Она села на постели, посмотрела вокруг и удивилась еще больше: она была у себя дома, в своей собственной кровати, а солнце разбудило ее, потому что вчера она, видимо, забыла задвинуть шторы. Не поверив себе, она снова зажмурилась и опять открыла глаза. Да, она была дома... Но это не могло быть сном! Не бывает таких отчетливых, таких подробных снов! Она до сих пор ощущала горечь вина, налитого в высокий бокал. А кожа ее помнила прикосновение его губ и шершавость пальцев.
Как лунатик, она встала с постели, умылась, сварила кофе...
Нет, не могло это ей присниться! Не могло!.. И, тем не менее, она дома... Дома!.. И всё как обычно... Неужели все-таки сон?..
Хотелось снова лечь в постель и долго лежать с закрытыми глазами, не шевелясь, и думать, думать, думать... чтобы все-таки понять, что же произошло. Но разбираться в этой мистике не было времени. Надо было идти на работу.
... Он проснулся и, не открывая глаз, улыбнулся: он никогда не видел ее утром, на рассвете, заспанную и растрепанную, и оттягивал минуту нового счастья. Но сердце нетерпеливо и мощно толкнуло его в грудь, и он открыл глаза. Ее рядом не было. Решив, что она в ванной, он еще немного полежал и вдруг с тревогой понял, что в ванной тихо, ни звука, что дом пуст, как всегда, - как каждое утро, когда он, заткнув будильник, встает со своей неудобной постели и, проглотив бутерброд и запив его стаканом вчерашнего чая, выскакивает на улицу, тщетно пытаясь догнать уже тронувшийся автобус.
Дом был пуст.
Но как же он не проснулся, когда она открывала дверь: ведь ключ - он все время собирался смазать замок, да так и не смазал - ведь ключ поворачивается с таким скрежетом?
Он встал с постели и подошел к входной двери.
Что за чертовщина? Дверь была заперта, а ключ торчал с этой стороны. Не выпрыгнула же она в окно - третий этаж это все-таки высоковато!..
Он подошел к буфету: бутылка с вином, которую он купил год, наверное, назад, когда встретил ее впервые, стояла на месте неоткрытая. Но он же помнил, как открывал ее сегодня ночью! Как не мог найти штопор, потому что никогда в общем-то он ему не был нужен: никто к нему не приходил, и у штопора не было постоянного места.
Какое-то наваждение!.. Не могло же, в самом деле, это ему присниться! Он до сих пор ощущал запах ее духов и мог определить этот запах: сирень! - а руки его и сейчас были прохладны от прикосновения к ее коже! Не бывает таких подробных, таких отчетливых снов... Не бывает!
И, тем не менее, дверь была заперта изнутри, закупоренная бутылка вина стояла в буфете, а рядом с ней - запыленные бокалы, в один из которых - он точно помнил! - он наливал при лунном свете черное, как чернила, вино...
Он посмотрел на часы - надо было бежать на работу. Будильник почему-то не позвонил, и завтракать уже не было времени. Да ему и не хотелось есть. Глотнув холодного чая, он выскочил из дома и увидел, как отходит от остановки его автобус.
Весь день время еле плелось, еле тащилось, словно хромая черепаха, а иногда и вовсе останавливалось: несколько раз ей казалось, что у нее встали часы, а вместе с ними и все остальные часы в их конторе. Она еле дождалась конца работы, и хотя сегодня был не понедельник и не четверг и подруги вполне могло не оказаться дома, она, спеша и волнуясь, схватила такси и без всякого предупреждения взлетела на четвертый этаж знакомого дома. Ночное наваждение так и не отпустило ее, и беспокоило, и ныло в душе, как заноза.
- Вы что, сговорились? - улыбнулась подруга, открывая дверь.
- Я на минуту, - торопливо сказала она, мгновенно поняв, что он здесь. - Я не оставила у тебя кошелек?
- Вроде нет, - пожала плечами подруга. - Пойди сама поищи.
Он поднялся ей навстречу и, как всегда, поцеловал руку. Потом, улыбнулся и посмотрел на нее долгим вопросительным взглядом. Она тоже улыбнулась, но как-то растерянно, и сказала:
- Ну, я-то потеряла кошелек, а ты что тут делаешь? Или у вас с Галкой тайное свидание?
Он ничего не сказал, предоставив отвечать подруге, но та, проигнорировав шутку, спросила по-деловому, словно всё ей было известно:
- Кофе сварить или сразу уйдете?
- Уйдем, - ответил он.
- Уйдем, - подтвердила она и пошла к двери, не поискав кошелек даже для вида.
Они шли, не прикасаясь друг к другу, сквозь упавшие на город клубящиеся сиреневые сумерки.
- Хочешь мороженого? - спросил он.
- Хочу есть, - сказала она.
Они сели за столик под открытым небом, не торопясь, поужинали и опять окунулись в возбужденную и праздничную вечернюю толпу. Уже стемнело, снова по небу кто-то рассыпал медь и серебро, а вскоре над низкими крышами показалась и луна - такая же огромная, как вчера, и такая же невозмутимая.
Он взял ее под руку.
- Домой?
- Да, - кивнула она. - Поздно.
- Я поеду с тобой.
Она ничего не ответила.
- Или, может быть, пойдем ко мне? Тут близко. Посмотришь, как я живу. Ты ведь еще у меня не была...
- Была, - сказала она. - Сегодня ночью.
Он остановился - будто споткнулся, и она почувствовала, как напряглась его рука. С изумлением, нет, скорее с испугом он посмотрел на нее.
- Мне приснился сон, - торопливо заговорила она, - будто мы пришли к тебе... И ты на руках внес меня в дом...
- Дальше! - воскликнул он нетерпеливо. - Что было дальше?
- Ты не стал зажигать огня... Но почему ты так волнуешься? Мало ли что может присниться!..
Она старалась говорить спокойно, но почувствовала, что и ее колотит крупная, неостановимая дрожь, - и она осеклась на полуслове, испуганно глядя на него. Разгадка была где-то рядом, на расстоянии дыхания...
- Я налил тебе вина?..
- Красного. Но при лунном свете оно казалось совершенно черным...
- В высокий бокал...
- Высокий и тонкий. А в нем отражалась луна... Да?
- Молчи... Нам снился один и тот же сон!..
- Так не бывает.
- Значит, бывает...
Они вошли в подъезд, и он, взяв ее на руки и прижав к себе, осторожно, как невесту, внес в дом...
