ОБ ОДНОМ ГОСПОДИНЕ,
КОТОРОГО ОЧЕНЬ НЕ ХВАТАЕТ НА ЗЕМЛЕ.
(Памяти Леонида Черкасского)
Когда человек уходит, меняются не только его фотографии. Меняешься ты сам. Начинает совсем иначе работать механизм памяти, меняется взгляд на отношения с этим человеком, особенно если он был твоим другом на протяжении почти всей жизни.
Умер Леня Черкасский, мой большой, мой верный и вечный друг, причем умер как-то внезапно, совершенно неожиданно, и я мгновенно забыла причины наших нередких ссор и размолвок, я не могу вспомнить, из-за чего иногда я от него уставала, почему обижалась. Да, что-то такое было... Но почему?
Благодарно помню только хорошее – его благородство, порядочность, талант, остроумие. Помню, какую огромную роль сыграл он в моей жизни, как помог встать на ноги и удержаться на зыбкой литературной почве, как щедро поделился своими деловыми связями и знакомствами, чем, как грибными местами, в литературных чащобах делятся особенно неохотно.
Помню отчетливо и в подробностях, как более сорока лет назад мы познакомились.
Зима. Дом отдыха в Новогорске под Москвой. Я – молодой инженер, работаю в НИИ, но это только называется "работаю", поскольку приношу советской науке больше вреда, чем пользы. На самом-то деле я пишу стихи, пробую переводить, брежу поэзией – ничто другое не интересно. И вдруг – настоящий, всамделишный ПИСАТЕЛЬ, ПЕРЕВОДЧИК! Печатающийся в журналах, которые я читаю взахлеб, выпускающий книги своих переводов, и не каких-нибудь чехов–болгар, а китайской классической поэзии!
Кроме восхищения, в моем отношении к нему присутствует и легкая корысть: а вдруг ему понравится хоть что-нибудь из того, что я пишу? А вдруг поможет! Договариваемся, что, вернувшись в Москву, я покажу ему свои стихи.
В Москве встречаемся, я приношу стихи и переводы. От чего-то он приходит в ужас, что-то одобряет. Обижаюсь, но слушаюсь, потому что он настоящий писатель и он-то уж точно знает, как правильно писать стихи, а тем более переводить! Через какое-то время, когда у меня набирается уже немалое количество переводов (в силу сложившихся обстоятельств я переводила стихи болгарских поэтов), мой учитель предлагает пойти с ними на радио, показать переводы в редакции зарубежной литературы, в которой сам сотрудничает.
Там переводы нравятся, по ним делают аж целую передачу, просят принести еще – и я, наконец, узнаЮ, как выглядит счастье. Кроме того, за передачу я получаю гонорар, 97 рублей, что больше моей ежемесячной зарплаты в институте, и это тоже немаловажно. С удвоенным энтузиазмом продолжаю переводить, теперь уже не только ради любви к искусству, но и для конкретного заказчика. Сначала каждую подборку показываю Лёне – как в ОТК, а потом начинаю действовать самостоятельно.
Проходит около двух лет, я продолжаю переводить, переводы копятся, и у Лени возникает идея отнести лучшие из них в "Иностранку", где он регулярно печатает своих китайцев и где у него тоже есть знакомые. Я не верю своим ушам: в "Иностранную литературу"!!! Он знакомит меня с Татьяной Петровной Карповой, которая печатает большую подборку моих болгар и вообще включает меня в состав постоянных переводчиков журнала, и это уже подлинная "путевка в жизнь". Сотрудничество с "Иностранкой" продолжается более десяти лет и определяет мою литературную судьбу. Я становлюсь "известной переводчицей болгарской поэзии" (что помогает мне публиковать и собственные стихи), составляю и редактирую болгарские сборники, перевожу болгар для Библиотеки Всемирной Литературы, вступаю в Союз писателей СССР (в секцию переводчиков, хотя у меня уже вышла и книга оригинальных стихов). И начало этому положил безусловно Леня Черкасский. Мы же с ним давно друзья, он для меня уже не Леонид Евсеевич, а Леня, и мы на "ты". Он часто бывает у нас дома и всегда с какими-нибудь необыкновенным книжным подарком. Первую, изданную в 60–е годы, драгоценную небольшую книжечку Марины Цветаевой я получила из его рук, как впрочем и еще массу вожделенных, недоставаемых в те времена книг.
Совпало, что в Израиль мы уезжали почти одновременно и по одинаковой причине: и его дочь с семьей, и мой сын (правда, один) уехали раньше, и, конечно, через какое-то время каждый из нас решил ехать вслед за детьми.
Обменивались опытом, упаковщиками, продавали квартиры. Поскольку мы с мужем уезжали первыми и были первопроходцами, я объясняла Лене, как грамотно (хотя можно было и неграмотно) поить таможенников, чтобы они не чинили препятствий, и уже в Израиле он весело рассказывал мне, как, используя наш опыт, он легко и без потерь прошел таможню, изображал, как непросыхающие сторожа границы объясняли ему, какой он "классный мужик".
В Израиль я приехала в конце сентября 92 года, Леня – на два месяца позже, и, разумеется, мы немедленно нашли друг друга. Несмотря на то, что жили мы в разных городах – я в Иерусалиме, он в Раанане, – общались мы ничуть не меньше, чем в Москве. Этому помогало то, что Леня раз в неделю приезжал читать лекции в Иерусалимском университете и почти каждый раз оставался у нас ночевать.
Это были потрясающие вечера! Я заранее готовилась к ним, тщательно обдумывала меню предстоящего ужина, потому что никто другой не мог так, как он, оценить приготовленную еду, так картинно смаковать блюда, изобретать такие необыкновенные похвалы хозяйке и тосты а честь нее. Он вообще умел радоваться жизни, вникал в суть происходящего, ничего не делал машинально, пытался извлечь удовольствие из любого действия. Приходил он к нам всегда с огромным пакетом самых разнообразных лакомств и деликатесов, как дед мороз, и с удовольствием наблюдал, как я вытаскиваю "гостинцы" из мешка и радуюсь им. Не радоваться же было невозможно: он никогда ничего не покупал просто "для галочки", для того, чтобы не прийти в гости с пустыми руками. Нет, он всегда учитывал вкусы тех, к кому приходил, помнил пристрастия каждого и старался выполнить даже невыполнимые желания. Но самым интересным в трапезе были все-таки разговоры с ним, шутки, подначивания, споры.
В беседе он был остроумен, легок, блестящ, мгновенно откликался на шутку, рассказывал массу интересного, поскольку был чрезвычайно образован, знал языки, много читал. Коньком же его была, конечно, поэзия, особенно китайская. Вообще все, что касалось Китая, было его, и только его территорией, он очень болезненно реагировал, когда кто-то другой заступал на нее пусть даже на полшага. Терпеть не мог, когда неспециалист принимался рассуждать на китайские темы и "всуе" произносил слово Китай. Так, когда я в одном из стихотворений нашей общей с ним книжки о Прекрасной Даме (об этой книжке немного позже), перечисляя причины, мешающие Даме в разных странах быть счастливой, написала, что в Китае ей мешают китайцы, – Леня возмутился и попросил изменить эту строчку ну хотя бы на "в Тайланде – тайландцы", что я, к его огорчению, все-таки не сделала, потому что уж слишком утяжелялась строка. Еще одной болезненной темой в наших беседах был Маяковский, которого он любил, а я терпеть не могла. И когда мы в каком-нибудь вопросе кардинально расходились и начинали даже кричать друг на друга, я, дразня его, обязательно добавляла: "И к тому же Маяковский никудышний поэт!" Он набирал в легкие воздуха, чтобы возмутиться еще сильнее, но вдруг будто спотыкался, ошалело смотрел на меня, и мы оба начинали хохотать. "Аргумент, конечно, убийственный", – говорил он, мы чокались и пили друг за друга.
Вообще, в каждой ситуации и он, и я умели находить смешное, и это нас очень сближало.
Что же касается книжки "Стихи о Прекрасной Даме и об Одном Господине", которую мы написали вместе, то дело было так.
В Израиле, очевидно потому, что я перестала переводить и у меня освободилось и время, и душа, я, кроме лирики, стала писать еще и иронические стихи, и прозу. Довольно неожиданно и случайно в моих иронических стихах появился персонаж – ПРЕКРАСНАЯ ДАМА, но, разумеется, не блоковская, а скорее, зощенковская. Пошел просто поток стихотворений про эту самую Даму, я писала везде: в автобусах, в очереди в поликлинику, в гостях. Моя Прекрасная Дама попадала в самые разные ситуации, но выходила из них всегда достойно, как и полагается Прекрасной Даме. Когда набралось более тридцати стихотворений, у меня возникла мысль, что было бы забавно, если б на каждое мое стихотворение откликнулся другой поэт, непременно мужчина, и осветил ту же коллизию с мужской точки зрения. Я даже придумала имя героя: он должен был называться ОДИН ГОСПОДИН.
О своей идее я немедленно рассказала нескольким своим приятелям, призывая их откликнуться на мои стихи и написать совместную книжку, но они идеей моей не загорелись, а может быть, просто не захотели тратить время. Зато с энтузиазмом откликнулся Леня Черкасский. Он вообще на все откликался с энтузиазмом: на то, что ему нравилось, с восторгом, на то, что нет, – с шумным негодованием и возмущением, и ни на что и никогда – спокойно и сдержанно. От всего он взрывался, что иногда бывало утомительно, но чаще, несравненно чаще, это вызывало к нему громадную симпатию, потому что с вялыми, равнодушными людьми иметь дело безумно тоскливо. Леня же на все реагировал бурно – как ребенок, и на протяжении сорока лет, что мы были с ним знакомы, характер его в этом смысле так и не изменился, как впрочем и во всех остальных смыслах тоже.
Итак, Леня с радостью и азартом взялся за Одного Господина. Иногда в день он писал в ответ на мою Даму по два-три стихотворения. Звонили мы друг другу непрерывно, телефонная линия между Иерусалимом и Раананой была раскалена докрасна. Закончив очередное стихотворение, он в ту же минуту мне звонил, невзирая ни на позднее время, ни на неподходящие обстоятельства, и тут же по телефону мы обсуждали стихи – и его новое, и мое, на которое он отвечал, так как после его ответа, для большего соответствия между стихотворениями, иногда нужно было изменить что-то и в моих стихах. Не раз случалось, что при этих обсуждениях мы страшно ссорились: мне не нравились какие-то строчки у него, ему у меня. Причем иногда мы ссорились так, что решали прекратить дальнейшую работу, а заодно и отношения. По-моему, пишущие люди настолько ранимы и обидчивы, что затевать совместную работу могут только камикадзе. Тем не менее, неведомая сила нас снова толкала друг к другу, и мы опять брались за дело. И что интересно: когда проходило время и страсти остывали, обнаруживалось, что и его критические замечания в мой адрес, и мои в его оказывались дельными и справедливыми, и каждый из нас, увидев первоначальный вариант стихотворения, который он отстаивал с пеной у рта, потом просто диву давался: настолько первый вариант был хуже. Так что эти ссоры и скандалы пошли книжке явно на пользу. И отношениям в итоге тоже.
Кое-какие строчки (правда, очень немногие) мы придумывали друг за друга, если они вдруг приходили в голову и могли улучшить стихотворение соавтора. Так я обязана Лене концовкой стихотворения "Отношение к предмету", в котором Прекрасная Дама, непрерывно меняя наряды, дарит свои старые вещи подруге. Леня придумал для этой истории, на мой взгляд, отличный конец:
А старые вещи
подруге дарила,
и та с озлоблением
благодарила.
Это "с озлоблением" было настолько неожиданно и здорово, что я с радостью приняла Ленин вариант.
А дальше с этим стихотворением произошло забавное приключение. Когда на одной из наших писательских посиделок, где мы как обычно читали друг другу свои новые стихи, я прочла несколько новых стихотворений о Прекрасной Даме и среди них "Отношение к предмету". Все смеялись, а Боря Камянов, оценив концовку, сказал с одобрением: "Да, такое могла написать только женщина", – именно про это стихотворение и про эту строчку! Конечно, мне очень хотелось в ответ рассказать о подлинном авторстве этих строк, но я промолчала, потому что тогда пришлось бы сообщить, что автором двух первых строф Лениного стихотворения "О скупой мужской слезе" являюсь я. Но кого это касалось, кроме нас двоих, когда книжка уже вышла и на ней черным по белому было написано, кто за что отвечает.
Книгу делал и оформлял мой сын, по образованию художник, но здесь, в Израиле, зарабатывавший издательскими работами. И тут тоже произошла смешная история. Леня знал моего сына с годовалого возраста, и однажды, придя к нам в гости, когда сыну было лет пять, положил в его копилку, хитро выставленную на видное место, целых двадцать копеек! Я запротестовала, поскольку, чтобы не портить ребенка, никому не разрешала класть в коробочку больше пятака, но Леня с возмущением попросил не говорить глупостей и оставить его в покое, а заодно и ребенка тоже. Сын был потрясен такой щедростью, не мог в тот вечер уснуть и вообще долго не мог успокоиться. И вот, спустя более тридцати лет, этот самый мальчик сделал нам книжку, и естественно, Леня спросил его, сколько он должен за работу.
– А помните, – сказал мой сын, – как вы однажды положили в мою копилку целых двадцать копеек? Вы тогда и не подозревали, что сделали самое выгодное вложение денег в своей жизни!" И, разумеется, не взял ни копейки.
Больше мы книг вместе не писали, хотя соблазн был. Несмотря на то, что оба мы убедились, какой риск для дружеских отношений заключен в совместной работе, Леня жаждал написать еще хотя бы одну общую книжку. Но мне не хотелось повторять тот же самый прием, и следующую книжку иронических стихов я уже выпустила одна. А через какое-то время Леня позвонил и сказал, чтобы я купила "Новости недели", где была напечатана его рецензия на мою новую книгу. Там опять были "парные стихи" – мои и его на одну и ту же тему. И, несмотря на повторение того же приема, читать это было чрезвычайно приятно, и я подумала, а не напрасно ли отказалась от второй попытки.
Еще одним камнем преткновения в наших отношениях были мои рассказы. Несмотря на то, что прошли десятилетия и давно забылось, кто кого учил, у него, очевидно, все-таки по отношению ко мне осталось чувство учителя. Учитель же мой прозу не писал никогда и ни за что не хотел, чтобы писала прозу его ученица. Тем не менее, после каждой моей прозаической публикации он звонил и говорил: хоть я и не сторонник, чтобы ты писала что-нибудь, кроме стихов, но ЭТОТ рассказ тебе удался. В конце концов, мне это надоело, и я придумала, как с ним бороться. Я стала отмечать каждый рассказ, который ему понравился, и в очередной раз, когда он похвалил меня за прозу, привела ему весь список одобренных им рассказов. И ему ничего не оставалось делать, как признать, что уже набралась книжка приличных размеров.
И вот все кончилось.
Он ушел – неожиданно, резко, непостижимо.
Он никогда не был стариком, несмотря на белую голову. Всегда, а особенно в последние годы, меня поражала его энергия, желание во всем участвовать, везде выступать, доказывать, спорить. Он совершенно не жалел своих сил и, как я теперь понимаю, правильно делал: именно поэтому до последнего дня он жил ярко и полнокровно, именно поэтому невозможно поверить, что он ушел навсегда.
